О ДРУГЕ-ПОЭТЕ

Единственный известный мне человек, который пел песни Окуджавы лучше самого Окуджавы, - это Володя Сидоров. А пел он замечательно и свои песни, и песни на стихи других поэтов - и каких! - Пушкина, Бернса, Полонского... Много пел песен Юрия Лощица.

В общежитии МГУ жила почти половина нашего поколения турбинского семинара (о нем чуть дальше). Это Галя Гордеева, Валера Базунов, Володя Сидоров, Байрта Кичикова, Коля Хитайленко и я. Там же обитали и наши друзья по общим или пересекающимся компаниям - Ицик Козинский (ныне, как и Володя, покойный), Нина Новикова, Галя Дийкоева, Дима Беляев, Андрей Романенко и Витя Манзюра. Трое из них - Дима, Андрей и Витя - жили в одном блоке с Володей. (Блоки - это такие отдельные помещения по сторонам коридора в общежитии, каждое из которых включало две двухкоечные комнаты с маленькой прихожей, общим душем и туалетом.) Ярких личностей и интересных событий в этом кругу всегда хватало. Один Витя Манзюра чего стоил! Он изображал разных людей не хуже Ираклия Андроникова. Помню сделанные Андреем Романенко прекрасные иллюстрации к "Игре в бисер" Г.Гессе. Галя Гордеева писала (и пишет) тонкие, глубокие стихи. Ицик, Дима, Галя Дийкоева уже тогда были серьезными лингвистами...

Жизнь у нас, как водится среди студентов, кипела и бурлила. Но если брал в руки гитару Володя Сидоров, все тут же затихало. Мы рассаживались кто куда - на кушетки, стулья, прямо на пол, где-то в углу неярко горела маленькая настольная лампа, часто бывал и коньяк - для Володи, - и он пел. И в это время уже не существовало для нас других ярких личностей - только он. И пока он пел, мы все, без различия пола и отношений друг с другом и с другими людьми, были влюблены в него и, казалось, все бы могли для него сделать.

Для тех из нас, кто знал, кому и чему посвящены его песни, в них приоткрывалось еще больше очарования, муки, тихого счастья или бурного веселья. Но и несведущих завораживало это пение. Сначала он пел сам то, к чему лежала душа, потом мы начинали просить исполнить свои любимые песни. И Володя охотно соглашался, разве совсем уж иногда это было ему не в резонанс, - тогда мягко и деликатно отказывался.

Когда поумнели, уже закончив филфак, то стали записывать Володю в разных компаниях, и записей этих должно сохраниться немало. Хорошо бы удалось собрать хоть какую-то часть!

Другая сторона университетской жизни Володи была связана с семинаром Владимира Николаевича Турбина - выдающегося литературного критика и литературоведа, автора необычайно интересных лекционных курсов. Я помню, как меня, еще абитуриентку, поразил турбинский разбор наших вступительных сочинений на консультации перед устным экзаменом по литературе. "Вот бы учиться у этого человека!" - подумала я тогда. И, наверное, не мне одной пришла в голову такая мысль. Как бы то ни было, поступив на филологический факультет, Володя тоже стал учеником Владимира Николаевича.

Одним из главных "творений" В.Н.Турбина был семинар, который он вел на факультете много лет. Семинар начинался в 50-е годы как лермонтоведческий. Однако постепенно его тематические рамки существенно расширились, и по сути главным стало изучение образной природы литературы, - прежде всего русской лирики 19 века, но не только ее. Темы курсовых работ и дипломов выбирались обычно поисковые, неожиданные для тогдашнего литературоведения, нередко парадоксальные. Да и решались они - конечно, с подачи и под руководством Турбина, - как правило, в необычном ключе (что вызывало массу нареканий со стороны иных консервативно настроенных старших коллег и на самом факультете, и за его пределами). Неудивительно, что такой семинар был чрезвычайно привлекателен для многих, к нему тянулись молодые факультетские поэты (а кто из студентов-филологов тех лет не писал стихов?). Все это было близко Володе, очень нравилось ему.

А еще семинар благодаря особому дару Владимира Николаевича неизменно оставался дружеским сообществом, своего рода "братством" - наверное, в неменьшей степени, чем "командой единомышленников". И это было, пожалуй, особенно дорого каждому из "турбинистов" (так называли нас на факультете). Поэтому благодарная память о семинаре и о его невероятно талантливом, оригинальном, обаятельном научном руководителе сохранилась, я думаю, едва ли не у всех тех, кому довелось учиться у Турбина, независимо от того, как сложилась потом их жизнь и насколько далеко разошлись они друг с другом во взглядах и убеждениях (а разошлись многие довольно сильно).

Турбин стоял у истоков межвузовских - фактически всесоюзных - лермонтовских конференций, проводившихся ежегодно в разных городах страны. "Турбинисты", конечно, готовили для этих встреч свои доклады и сообщения. Это была замечательная традиция - всем семинаром ехать на очередную конференцию. Началось все еще до нас, до нашего поколения семинара. Так называемые "старшенькие", к числу которых принадлежали Сергей Александров, Леонтина Мелихова, Юрий Лощиц, Анатолий Черняков, а до них - Анна Журавлева и другие незаурядные, щедро одаренные люди, были первопроходцами. Они учились на факультете во второй половине 50-х - начале 60-х годов. А через 7-8 лет после них появились мы.

...Октябрь. Наши сокурсники учатся в холодной, дождливой Москве, а мы, "выбив" на университетской автобазе автобус с двумя шоферами, "мчимся трое суток по пустыне ошалело", говоря строкой из посвященной этому автобусу и нашему семинару песенки Ю.Лощица "Букашка". Мчимся куда-нибудь в Пятигорск - Ставрополь, проезжая по пути массу чудных русских и украинских сел и городов, прихватывая Теберду с Домбаем, или, - во время другой поездки, в Орджоникидзе (теперь Владикавказ), - заворачивая в Тбилиси с Тенгизом Абуладзе и его тогда еще непрокатной "Мольбой".

...Едем через Смоленск, где ночевать должны были в здании местного пединститута, по предварительной договоренности с его ректором, чья дочь училась на нашем факультете. Но нас ждали на другой день, мы же приехали в воскресенье, когда там все было заперто. А находился институт (да и сейчас, наверное, находится) на улице Пржевальского. "Да-а, - сказал с сомнением Сидоров, - Пр-жевальский тут, может, и пр-живал, а мы пр-живать не будем." Сколько лет прошло, а мне почему-то до сих пор помнится эта незамысловатая шутка. Может быть, потому, что за словами по-прежнему слышится характерная Володина интонация... А в здание института нас все же пустили, и мы ночевали там на матах в спортзале.

...Снова автобус. Володя и Андрей Суздальцев, "турбинист" из числа москвичей, - оба "красавцы", оба "таланты", оба "поэты" (см. Окуджаву), - дурачатся. Они сейчас - Пакин и Ракукин, разыгрывают диалоги из Хармса. А потом мы всем автобусом оглушительно поем какие-нибудь развеселые песни из репертуара студентов-филологов тех лет. И еще свои, семинарские (были у нас и такие).

В Володе удивительным образом сочетались глубокая (я бы сказала тихая) внутренняя сосредоточенность поэта, тонкая, даже изысканная культура настоящего филолога - и живость, веселость, озорство нормального, нисколько не затронутого "элитарностью" студента. Например, изящной и при этом очень худенькой калмычке Байрте Кичиковой он посвятил такую эпиграмму:

 
              В городе Элисте
              Об эти вот прелести
              Сломал себе челюсти.

И это нисколько не обижало - хотя бы потому, что так же он подшучивал и над собой.

Володя был редкостно, фантастически артистичен. У него было чистое, фарфоровой белизны лицо греческого бога, негромкий голос, который мог звучать почти мощно, когда он пел, высокий рост (187 см), отчаянная худоба - но худоба очень красивая, утонченная, одно плечо всегда выше другого, и удивительно выразительные, "певучие" руки с тонкими, длинными пальцами. Они хорошо видны на фотографиях, сделанных поздней весной 1971 года, когда мы трое - Володя, Витя Манзюра и я, - обалдевшие от писания дипломов и подготовки к "госам", развлекались напропалую. На этих снимках мы дурашливо разыгрываем какую-то пародийно-мелодраматическую историю в духе немого кино. В общем, веселимся от души...

1971 год - и 2005-й.

Володи Сидорова уже больше двенадцати лет нет с нами.

Прошлое никуда не уходит. Оно просто отодвигается, но где-то там, позади, живет, пульсирует, дышит...

Наталия Пашкова