Я спал и думал: это капли
секут слезливое лицо
оконца синего... иль лапки
насквозь простуженных синцов.
Да. Так и было. Выси плакали,
переходили на басы,
а ветер в черные пазы
вгонял обрывки ветхой пакли.
Я спал и слушал: он покрякивал,
сруб, терся бревнами. - Так трут
с мороза руки. И коряво
и трудно их ко рту несут.
Шурша, гоняло клок сенца,-
да, так и было, - поддувало...
Уже под утро, одеяло
набросив, вышел и в сенцах
пил. В край ковша стучали зубы.
Глохтал и крякал. Ковш был ржав.
Вот тут, наверное, дрожа,
я понял, что идет на убыль
та заоконная синьца.
Мороз глаголицы каракулями
чертил стекло и в иней вкрапливал
останки бедного синца.
Я тоже был. Но - только! - в кровном
родстве с огромной маятой:
я вышел, стал глазами вровень
с пушистой утренней звездой.
Да, так и будет, коль с тоски
лихой
разглядывать подробно
и скулы завтрашних сугробов,
и луж вчерашние зевки.
Но - что бы ни было - потом
пронесся как бы слабый звон:
в мой темный дом,
как в некий ларчик,
вставлялся лучик
золотой,
как ключик...
или ярче...
Дом, светозвоном залитой,
позвякивал...